01.04.2012 | Сообщения в журнале "еврейский берлин" | Лиця

Сотрудница Социального отдела Еврейской общины Берлина Эва Никель рассказывает о работе с людьми, все еще страдающими от пережитых во время фашизма травм

Многим из нас эта ситуация знакома: неожиданно наших родителей или других пожилых родственников охватывает необузданная злость, глубокая печаль или, как нам кажется, беспредметный страх. В большинстве таких случаев нам трудно постичь, почему это происходит. Лишь расплывчато мы понимаем, что причина этих приступов – в прошлом, в страшнейшем периоде жизни этих близких нам людей – периоде национал-социализма. Мы знаем, что в те годы погибли их родственники. Порой мы даже сами носим их имена, и кто-то регулярно объясняет нам, насколько мы внешне или по характеру похожи на того или иного оплаканного члена семьи. Но сами мы не решаемся спросить мать или отца, бабушку или дедушку, что именно они пережили в плену или спасаясь от преследований. Ведь воспоминания могут вызвать следующий приступ.

Люди этого поколения, которые обращаются ко мне, нередко все еще носят в себе глубокую травму, которую нанесли им концентрационный лагерь, гетто, подпольное существование, эмиграция и бегство. Нередко они вдвойне обременены тем, что после войны их рассказам не верили и даже объявляли их вымыслом. Куда им было обратиться, чтобы добиться понимания и компетентной поддержки?

Для того чтобы вновь вернуться к «нормальной жизни», им понадобилась бы немедленная, оперативная помощь – учреждение или лицо, с которым можно было поговорить, поделиться своими страшными переживаниями. Но центров для пострадавших, не говоря уже о специальной терапии, в Германии, как и в большинстве других стран, тогда еще и в помине не было. Никто не задумывался о том, что «пережить» это время далеко не означало «справиться с пережитым». Лишь в конце 1980-х годов в мире постепенно стали осознавать всю тяжесть этой проблемы. В некоторых городах – Осло, Лондоне, Амерсфорте – были созданы специализированные центры помощи пережившим национал-социализм, но лишь немногим представителям целевой группы удалось ими воспользоваться. Большинство бывших преследуемых были лишены возможности пройти терапию. Пострадавшие продолжали молчать. С детьми они тем более не разговаривали на эту тему, чтобы не передать им этот непосильный душевный груз.

После Освобождения жертвы преследования решили, что теперь для них начнутся новые времена, что им будет наконец предоставлена возможность участвовать в общественной жизни. Они вытеснили из сознания свои страшные воспоминания. Какое-то время, пока работа приносила признание, а семья отвлекала эмоционально, этот расчет оправдывался. Ведь молчать и терпеть они научились уже во времена фашизма, когда эти способности спасли им жизнь. Чтобы победить или хотя бы подавить свои навязчивые страхи, связанные с опытом преследования и близкой смерти, свои потери и угрызения совести за то, что остались в живых, эти люди выработали искусные стратегии, на которых десятилетиями зиждилась их судьба. Но с возрастом, после выхода на пенсию, ухода из дома детей или смерти супруга/и, они часто не смогли изменить модели поведения, рефлекторно освоенные ими в состоянии жизненной опасности.

Самые пожилые из пострадавших часто переживают приступы агрессивности, гнева и разочарования. Их требования и привязанность к близким людям зачастую настолько велики, что близкие (дочь или сын, обслуживающий санитар или подруга) почти лишены собственной жизни.

Презирая собственную беспомощность, травмированные ожидают поддержки и понимания. Но порой они не в состоянии описать собственные проблемы и потребности. Одного из моих клиентов я однажды упрекнула: «Вы несправедливы, думаете только о себе!», – на что тот в панике закричал: «Если бы я не был таким в концентрационном лагере, меня уже давно бы не было в живых!» И в этом он прав.

Чем больше лет проходит со времен национал-социализма, тем интенсивнее становятся воспоминания свидетелей катастрофы. Они всплывают в их сознании, безжалостно близко и гораздо чаще, чем в их активные годы. Боль не затянувшихся ран вызывает слезы и страшные сны, мешает спать. Теперь уже почти невозможно залечить их путем психотерапии. Извлеченные из глубины сознания страдания и ассоциации скорее навредили, нежели помогли бы пациенту. Многих этот процесс может даже сломить.

И все же мы, консультанты и помощники, можем предложить этим людям понимание, утешение, поддержку. Для этого мы должны проявлять терпение, пытаться читать между строк и не принимать на свой счет возможные выпады.

Некоторые травмированные люди не могут даже связно рассказать о своих ощущениях. Вместо этого они обращают наше внимание на свои страдания через различные защитные реакции. Ухаживающие за ними люди должны относиться к этому поведению очень чутко и компетентно. Иные вполне могут рассказать о своих переживаниях вразумительно, надо только внимательно слушать. При этом не важно даже, насколько их рассказ соответствует действительности. Важно всего лишь слышать, какими словами они передают свои ощущения и чувства, ведь только вникая в эти образы – реальные или вымышленные – мы можем хоть сколько-то понять пострадавших.

Фраза «Если бы я не был таким в концентрационном лагере...» глубоко потрясла меня. Я поняла, что моего собеседника настолько пугала возникшая ситуация, что он пытался защититься любой ценой. Поняв это, я смогла спокойно выслушать его. Но чтобы прийти к этому пониманию, мне понадобилась почти целая жизнь.

Люди, пережившие Холокост – не жертвы. Это сильные личности, закаленные судьбой как сталь – огнем. Без посторонней помощи им удалось построить и прожить свою жизнь, невзирая на сложные или даже бесчеловечные условия. Они заслуживают уважения, понимания и внимания до самого последнего дня своей жизни.